Как крестился лама-посланник Богдо-гэгэна

В 1676 году в Москву отправилось посольство от владетелей центральной Монголии. Послы ехали к царю с письмом от халхаского тушэту-хана Чимэддоржа, в котором он требовал вернуть ему его подданных, часть из которых недавно была взята в плен в результате пограничных конфликтов на русско-монгольской границе, а часть — добровольно откочевала от Чимэддоржа под руку царя. В обмен хан обещал Алексею Михайловичу свободно пропускать его послов в Пекин.. Самого Чимэддоржа представлял Карма-Билэгт, а его младших братьев, Богдо-гэгэна Занабазара и Шидишири Батура-хунтайджи — Манжит-лама и Гурюк.

         Тушэту-хан Чимэддорж                 Богдо-гэгэн I Занабазар                       Алексей Михайлович                         Патриарх Иоаким

Послы из далёкой Халхи оказались в Москве к празднику Крещения. Дьяки Посольского приказа так записали о впечатлениях монгольских послов, присутствовавших на празднике 6 января 1676 года:

Мунгальские посланцы, приехав прежде действа и увидев царского величества ратных людей, пехотные солдатские полки и стрелецкие приказы, в строю бывшие, и пушки, дивились и спрашивали: все ли те пехотного строю люди на Москве живут, или к такому преславному действу собирают из городов государства Московского? 

И им сказано, что при дворе царского величества на Москве пехоты множество, и все те пехотные полки в одно время установить из-за тесноты невозможно. А поставлены полки небольшие, только которым бы вместиться возможно. А как бывают иные действа и праздники, и в те времена ставится иная пехота, переменяясь.

И посланцы, смотря на знамена Матвеева полку Кравкова и пушки золочёные, говорили, что в одних знаменах, которых они видят, немалая казна, а о пушках-де золочёных и никогда они не слыхали, и дивились тому пехотному стройству и множеству, и пушкам и знаменам весьма.

Да посланцы ж, глядя на реке построенную иордань и государское место, дивились и говорили, что такого урядства не только б им где видеть — и не слыхали.

А как изволил великий государь, его царское величество, с освященным собором из города на иордань выходить, и посланец хутухтин [Манжит-лама] просил ему указать святейшего патриарха. И как святейшего патриарха ему указали, а пред святейшим патриархом было несено евангелие и рипиды, и он тому дивился, что такое пред святейшим патриархом урядство, и идущих впереди него в златых одеждах множество.

А как за освященным собором великий государь, его царское величество, с своим царского величества синклитом шел, и посланцы, увидя царское величество, встали и поклонились, и одежде царской так же, и святительским, и всему урядству и чину, дивясь, говорили, что такое преизрядное урядство и во ум им не вмещается, и выхвалить по достоинству им невозможно: не просто-де слава у них о Белом царе, о его царском величестве, что под солнцем един великий и Белый царь, а ныне-де они тому сами свидетели, что такова монарха под солнцем другого равного ему в величестве не обретается. И били челом великому государю на его государской милости, что изволил им такое преславное действо смотреть, а они-де, как будут в улусах своих, и его государскую премногую милость выславлять будут.

17 января Алексей Михайлович принял монгольских послов. Согласно заранее подготовленному церемониалу, после того, как монголы передали ему письмо Чимэддоржа, царь возложил на послов руки и справился о здоровье их государей. Затем послы передали ему свои подарки. Манжит-лама передал от Богдо-гэгэна русскому царю глазурованную чашу и расшитые ткани, дары более скромные, чем послали царю его братья. Царь велел накинуть на посланников богатые платья, угостил каждого ковшом красного мёда, накормил, напоил и отпустил на подворье.

Приём послов в Москве в XVII веке

Не прошло и двух недель со дня приёма, как по Москве прокатилась новость: царь Алексей скоропостижно скончался. Престол перещёл к его сыну, пятнадцатилетнему Фёдору, но фактически её перехватили патриарх Иоаким, — тот самый, которого Манжит-лама просил указать ему на празднике Богоявления, — и ближний боярин и сродственник покойного царя Артамон Матвеев. Первые дни после возведения Фёдора на престол у Матвеева были дела поважнее, чем судьба нескольких десятков человек, откочевавших в Россию с монгольских окраин. Наконец, спустя месяц после приёма послов, ответ тушэту-хану от имени царя был подготовлен.

Фёдор Алексеевич

В ответном письме Чимэддоржу царь сообщал ему, что, раз его люди ушли под царскую руку добровольно, то обратно «таких людей людей никогда не отдают». То же самое было сказано и о селенгинских бурятах, решивших выплачивать ясак не тушэту-хану, а русскому царю. Между тем, беспокоясь о бесперебойном сообщении с Китаем, юный царь посылал Чимэддоржу богатые дары с тем, чтобы он не чинил, как грозился, препятствий русским послам в их пути через Халху, и впредь бы русские с монголами на бурятском порубежье «жили дружно».

С получением этой грамоты миссия монгольского посольства в «царствующем великом граде Москве» подошла к концу. Однако посланник Занабазара, Манжит-лама, который должен был отвезти ему вместе с ответом царские подарки: зеркало в резной золочёной раме с отрезами английского и гамбургского сукна, не хотелось покидать богатую русскую столицу, столь непохожую на кочевую ставку Богдо-гэгэна. Столь неизгладимое впечатление произвёл на халхаского ламу праздник Богоявления, столь великолепными ему показались пышный царский двор, многочисленная свита патриарха и православное богослужение, что он решил креститься.

Артамон Матвеев

Своим желанием лама поделился с переводчиком Тарасом Афанасьевым, который сопровождал их миссию в Москву с самого Селенгинска, и попросил его донести челобитье о крещении до самого государя. Чтобы толмач охотнее выполнил его поручение, Манжит-лама отдал ему то самое платье, которым его пожаловали на приёме у царя. Афанасьев рассказал о желании посла сотнику Василию Ивачёву, который был приставлен к монгольскому посольству. Но тот доложил об этом не царю, как того хотел лама, а Артамону Матвееву, который был начальником Посольского приказа. Резолюция Матвеева была однозначной: коль скоро лама приехал на Москву послом, а не «собою», то и крестить его тут не имеют права — иначе это вызовет дипломатический скандал и ещё больше усугубит ссору между Россией и Чимэддоржем. Ещё бы: отправленный в Москву с целью возвращения ушедших к русскому царю подданных посол мало того, что не справился с заданием, так ещё и ушёл к нему сам! Ивачев передал Манжит-ламе ответ Матвеева перед самым отъездом. Лама понял, что челобитье его до царя не дошло, и готов был обратиться к нему заново — но уже пора было отправляться вместе с посольством в обратный путь. Так он и уехал ни с чем: с невыполненным поручением Богдо-гэгэна, не крестившись, и даже без дарёного кафтана.

Через три месяца после отъезда из Москвы лама прибыл в Тобольск. Всё время в пути он думал, как же так вышло, что его «вседушное» желание о крещении осталось без ответа. Видно, толмач, оставшийся в столице, забрал его платье зря, и как следует не поусердствовал, не доложил, кому следует. Тогда Манжит-лама упёрся и заявил: «Крестите меня в Тобольске! Дальше я с посольством никуда не поеду».

Вид Тобольска в XVII веке

Долго Манжита-ламу уговаривали служилые возвращаться в Халху «одноконечно», но он стоял на своём: хоть казните, а не поеду назад в монгольскую землю к Хухуте, а если вышлете насильно — так всё равно вернусь к вам назад. Тобольский воевода Пётр Большой-Шереметев тоже отлично понимал, что в столь деликатном случае дать добро на крещение он без царского ведома не может. Тогда Манжит-ламу устроили в Тобольске «за крепкими караулы», и отписали о том в столицу.

По-видимому, первое письмо воеводы затерялось в Посольском приказе, поскольку ко времени, как оно должно было прийти в Москву, в столице произошли большие перемены. Глава Посольского приказа и «серый кардинал» Матвеев попал в опалу и был отправлен юным царём Фёдором в ссылку под предлогом того, что тот оскорбил иностранного посла. Зато на повторное письмо Большого-Шереметева в приказе отреагировали очень быстро, учинив разбирательство с фигурантами дела. Толмач Афанасьев сообщил, что передал просьбу ламы сотнику Ивачеву, а тот рассказал, что перенаправил её Матвееву, а ответ его сообщил Манжиту. Но вот о дарёном платье и сотник, и переводчик якобы ничего не знали. На обвинение в несправедливом присвоении шубы Тарас Афанасьев заявил, что никакого, мол, платья он не получал, а если и правда получил — то отчего же тогда «мунгалетин» не затребовал его назад сразу же, как только узнал об отказе? Учитывая, однако, что Афанасьев сообщил Ивачеву о челобитье ламы как раз перед самым его отъездом, вполне возможно, что на то и был расчёт. Как бы там ни было, на том вопрос с дарёным платьем был закрыт. Через несколько лет Тарас Афанасьев, уже в качестве дипломата, съездил в Халху на встречу с Чимэддоржем и Занабазаром, на которой обсуждал вопрос уже о новых ясачных, ушедших от них к царю.

 Что же касается крещения посланца Занабазара, то по завершении допросов в Москве выписки были представлены на высочайшее рассмотрение. Наконец-то челобитье Манжит-ламы дошло до самого Белого царя, как он того и желал! И Фёдор Алексеевич дал добро на крещение, но с обязательным условием: чтобы он при народе в съезжей избе подтвердил, что его решение полностью добровольно, никакого давления на него нет, равно как и каких-нибудь скрытых причин, по которым он не хочет возвращаться к тушэту-хану. Вместе с тем тобольскому воеводе надлежало известить хана Чимэддоржа о том, что его посланец крестился исключительно по доброй воле, и то — несмотря на настоятельные отговоры: «высылай был за рубеж многое время, а он не поехал».

По царскому указанию Манжит-лама был отправлен к тобольскому митрополиту Корнилию для восприятия святого крещения и, скорее всего, так и остался жить в Тобольске несмотря на то, что, как того и опасались, хан Чимэддорж был крайне раздосадован потерей посла и требовал у посла, тобольского сына боярского Фёдора Михалевского, который привёз ему царский ответ, выдать Манжит-ламу обратно. (Любопытно, что Балдан-манджи, другой посол Занабазара, обсуждая в 1688 году в Селенгинске историю с посольством, сказал, что посол их в Тобольске умер).

Когда в 1681 году в Ургу приехал посланцем из Селенгинска сын боярский Василий Турсково, выяснилось, что тушэту-хан был уверен, будто царь согласился отдать ему беглых и бурят, только вот в Тобольске царскую грамоту якобы подменили, а ему вместо неё привезли подложную. Более того, поскольку грамота была на русском языке, а бывший с Михалевским толмач якобы совершенно не мог перевести её содержание, что в ней написано, им неизвестно. Видимо, версию о «подложном письме» подал Чимэддоржу его неудачливый посол Карма-Билэгт, опасавшийся впрямую сообщить хану о провале своей миссии. Удивлённый Турсково сказал, что царь никак не мог согласиться выдать обратно тех, кто по своей воле перешёл «под высокую государеву руку». Если же, как утверждают монголы, они не смогли разобрать, что написано в письме — то что мешало им обратиться за переводом к селенгинскому воеводе? Во избежание таких недоразумений в дальнейшем Турсково предложил Богдо-гэгэну командировать в Селенгинск «грамотного человека мугалетина, кто б де ваш закон [религию] и грамоту вашу мугальскую совершенно знал». А на вопрос, зачем русским человек не только грамотный, но и сведущий в буддийском учении, отвечал:

— Для того, чтоб де познал истиннаго в Троицы славимаго бога и умел бы де сказать про свой закон, а познав истиннаго бога, сказал вашему Кутухте.

Очерк написан в соответствии с данными источников по истории русско-монгольских отношений XVII века (ЦГАДА, фонд «Монгольские дела», оп. 1.)