"Шээлджи"

Когда я читал мемуары Джеймса Гилмора под названием "Ещё о монголах", то наткнулся на описание насекомых, странно напоминающих описанием и повадками клещей, которыми у нас на Урале леса просто кишат, особенно вокруг городов. Тех, которые разносят энцефалит, и из-за которых нынче спокойно нельзя прогуляться по лесу - без того, чтобы ежеминутно себя не осматривать и не ощупывать. Я бы однозначно понял, что это они и есть, если бы не странный термин, который приводит Ларсон в качестве названия. Всё-таки "клещ" по-монгольски звучит совсем иначе. Но, может быть, это какое-то специфичное внутреннемонгольское название (дело-то было как раз там)?

...Ещё одной причиной, почему я так спешно покинул стоянку тех торгашей, было то, что, расстегнув плащ, я обнаружил свою голову, шею и шейный платок сплошь покрытыми какой-то живностью, напоминающей постельных клопов. Несметное множество их прицепилось ко мне; даже монголы были поражены и принялись снимать их с меня. Я чрезвычайно занервничал оттого, что облеплен ими настолько, что удивил этим даже монголов, и как можно скорее оттуда уехал.  Миновав конного пастуха, я занялся этой живностью и собрал с себя около четырёх десятков, пытаясь убедить себя,  что они переползли с верблюда, на котором я ехал.  Вскоре после этого мне пришлось спешиться и прогуляться, и через несколько минут я увидел у себя на штанах около двух дюжин ползающих насекомых.  Их происхождение оставалось загадкой до тех пор, пока я не понял: они были в траве. Монголы называют их "шээлджи".  Это род клещей, и появляются они только по весне. Обычно они выбирают высокую траву, забираются на самый верх и свешиваются головой вниз, держась на четырёх задних лапках и выпустив вниз остальные четыре, выжидая, пока мимо не пройдёт какое-нибудь животное. Когда жертва приблизится, они отцепляют ещё пару лап, держась за травинку оставшейся парой, и если животное задевает  его растопыренные лапки, они тут же хватаются за шерсть, отцепляясь от травы, и оживают.
Сперва они забираются на животное как можно выше и ползают, пока не найдут подходящее место, чтобы вонзить в сочную кожу свои жадные челюсти. Если это удалось – дело сделано. Через несколько дней они предстают в виде овальных белёсых мешочков с кровью, толщиной почти что с человеческий палец. Наполнившись до предела, они отцепляются от кожи, но предусмотрительно остаются на животном и дальше, в шерсти или гриве. Наконец они сваливаются. Число этих животных невероятно. На единственной травинке я насчитал восемь или девять штук, а за два дня путешествия через пастбища был ими просто-напросто облеплен. Почти в каждой тамошней юрте имелась чашка или котелок с водой для помещения туда этих квартирантов, снимаемых со своих хозяев. В одной палатке, где не было подготовлено воды, я начал было кидать их в огонь. Это вызвало ужас у набожных женщин-буддисток, не могших перенести такое неприкрытое убийство прямо перед глазами.

Скидывать этих существ на пол было бесполезно, поскольку они быстро передвигаются; видя моё расстройство и дальнейшие попытки сбрасывать их в очаг одна из женщин разрешила моё затруднение, достав из очага кучку горячего пепла и сказав, чтобы я кидал насекомых туда, где они погибали бы более медленной и мучительной смертью. Как-то потом по другому случаю я спросил у одной женщины,  отчего топить их – меньшее преступление, нежели  жечь.  Она объяснила, что шээлджи, брошенный в огонь, умирает, однако в воде он просто перестаёт двигаться, и как только его достанут, он оживает и вновь вскарабкивается на травнику, чтобы попытать счастья заново.  Когда я усомнился в том, что шээлжи может жить под водой, они принесли мне эту чашку, слегка её встряхнули, и я и вправду увидал, что они, мгновение назад по всем внешним признакам будто мёртвые,  зашевелились,  завыгибались и стали распрямлять лапки, словно бы возомнив, что они обрели свой второй шанс.